Я пропустил некоторый момент – после выпуска 10 № я по легкомыслию решил ехать в Ярославль, воспользоваться хорошим отношением профессора Тарасова, хлопотать о сокращении срока, но раньше Ярославля я поехал в Москву, где дядя был заведующим церковно-приходской школой – Пономарёв Николай Александрович. Его дочь была моя приятельница, и сын тоже. Не знаю, что не сиделось мне в Перми.
Живу я у дяди, у него во двора был флигель, там помешался участок. Когда я приехал, документы какие-то были у меня – я их отдал для прописки, дядя их послал, но дворник к приставу попал в неурочный час (слышались в участке частые избиения), он только что кричал, сердился, и дворника он прогнал. Так я и не был прописан. В один прекрасный день из канцелярии градоначальника поступает требование – немедленно сообщить, на каком основании проживает студент, высланный на родину, не имеющий права проживать в столичных городах.
Пристав участка спохватился: "Почему не прописали?" – спрашивает, ему говорят, что он записан в домовую книгу. Началась шумиха. Пристав начинает ухаживать за дядей, чтобы он ему помог. Дядя был в это время законоучителем в училище Алексеевском, там была Черткова, бывшая в хороших отношениях с генерал-губернатором Долгоруким. Это удаётся с условием, что я немедленно выеду из Москвы. И в тот же день я уехал в Ярославль и на другой день был у губернатора просить разрешения остаться в Ярославле для [41] того, чтобы хлопотать о возвращении в лицей. Губернатор был Левшин, управляющий Уфимской губернией, когда там было расхищение башкирских земель, и переведенный оттуда за это – я пошёл к нему, внизу приёмная помещалась. По лестнице спускается губернатор – старик в форме, во всех орденах. По одну сторону у него секретарь, по другую адьютант, он становится на последнюю ступеньку и тут принимает просителей. Дошла очередь до меня.
– В чём ваше дело?
– Вот такое-то положение, я приехал хлопотать о возвращении в лицей, прошу дать разрешение.
– Вы поступили противозаконно, вы не имели права приезда сюда, поэтому просьба ваша не может быть удовлетворена – немедленно на родину.
Это меня разозлило – обстановка дурацкая, целый царский парадный выход – это всё меня взорвало, и я спросил:
– А вы сами всегда по закону поступаете?
Он махнул рукой, его адьютант попросил меня удалится и немедленно выехать, и я вечером на пароходе выехал на родину и, приехавши сюда, заготовил 10 шт. №№.
Оказывается, пока я ездил, Померцев через Паневица издал 11 №, приложением к которому были письма с каторги Мышкина. В это время, когда произошли аресты в связи с мотовилихинским делом, попал Померанцев, попал и Паневиц. У Померанцева (он жил в Мулах, отец у него был управляющим) сделали обыск, но ничего не нашли, его сестра, оказалось, успела перед обыском всю литературу (№ только что вышел), всё это свернула и не нашла другого места (дело было зимой), она этот пакет в купальню под лавку в снег. Мальчишки катались на коньках, увидели сверток, и он попал в руки жандармов и фигурировал в обвинении – издание "Школа" не как нелегальный ученический журнал, но как политическое издание с письмами Мышкина.
Когда мне предъявили обвинение в таком роде, у меня получилась очень отрадная почва для самозащиты: я был в Ярославле, в Москве, имею справку полиции, а № вышел в это время. Таким путём от этого обвинения мне удалось отделаться, и значительная часть политического обвинения от меня отпала. По Мотовилихе мне никакого обвинения пред"явлено не было. Я просидел 4½ месяца, ограничившись показаниями о том, что никакого участия не мог принять в издании 11 №, который главным образом инкриминировался мне. По-видимому, это мне удало доказать.
Несколько человек: Померанцев, Казаков, Попов Евгений, также были замешаны в это дело, сидели и ранее в тюрьме, а потом снова служили на железной дороге. Таких рецидивистов выделили и их судили вместе с Мотовилихинскими. Наше же дело было рассмотрено в [41об] административном порядке, быть может, тут и частные мотивы играли роль. Оказалось, что Моисеенко, старший помощник жандармского полковника Самойлова (которой был замечательным человеком – очень милый и добрый), Моисеенко оказался старым знакомым по Усолью моих родителей. Мать имела возможность повлиять на него, и, так как особых обвинений не было, дело кончилось тем, что через 4 м-ца я был выпущен на поруки родителей под негласный административный надзор – это было в 84 году, в конце пасхальной недели.
Когда меня садили в тюрьму – отобрали у меня гребёнку, пояс и не позволили в тюрьме иметь ничего, сначала не было даже книг, затем разрешили иметь священные книги – евангелие и апокалипсис. Я эту возможность использовал – оторвал поля, из душника достал сажи и, оторвав лучинку от табуретки, я писал записки. Между прочим, написал стихотворение, где описывал историю мотовилихинского ареста. Соседом моим был Грибин, я ему это стихотворение простукал.
На … день зимой возвращайся домой,
В Мотовилихе я был, к утру в Пермь домой спешил.
Мне на встречу шёл полиции отряд, чинно в ряд (и т. п.)
Затем я успел написать домой несколько записок, которые в зимнем пальто и пледе я сумел переслать, и мать их получила. Евангелие мне помогло сносится с внешним миром и чем-нибудь заниматься. В конце 3-го месяца мне дали книги: геометрию, химию и т.п. научные книги, иначе я с ума сходил – даже в окно смотреть было нельзя, между тем мне было тогда 21-22 года.
Библиотеку, как я уже говорил, я сдал Кудрявцеву, и в 81 году, вероятно, благодаря тому, что Кудрявцев посещал Кор…, полиции стало известно о существовании библиотеки. Платон Кудрявцев был тогда в 5 классе семинарии, и в тоже время был учителем у богатого купца Дятлева. Там у него произвели обыск и нашли несколько книг из семинарской библиотеки, и его арестовали. При чём арест состоялся при странной обстановке – вот оно старое доброе время, когда жандармы были убеждены искренне, что когда Николай I передавал инструкцию о полиции Дубно, он сказал: "Возьми платок и вытри слезы, и чем больше утрёшь, тем лучше". Под этим впечатлением был и Самойлов. Когда арестовали Кудрявцева, то он задержал его под арестом у себя в квартире, отвёл ему комнату (они были бездетные), и начали ухаживать за Кудрявцевым, как за родным сыном – он у них обедал, пил чай, они кормили его сластями, вообще были самые благоприятные условия. Платон говорил, что он никогда не был в таких условиях, [42] так сладко не ел, как у Самойлова.
Дело о библиотеке вызвало страшную бурю в семинарии. В качестве библиотекаря был Кудрявцев, его помощником был Димитрий Удинцев (теперь умерший), брат у него ученый секретарь Уральского общества естествоиспытаелей. По этому делу с Кудрявцевым попало несколько семинаристов, в том числе и Удинцев и Хлопин – их всех сочли руководителями и хранителями этой подпольной библиотеки, и семинарское правление решило всех уволить с единицей поведения – это значит без права поступления на какую либо службу, и Самойлов выступил на защиту этих семинаристов и лично обратился к архиерею, с которым вёл такой разговор:
– Помилуйте, что вы хотите их всех погубить? Библиотека существует с 60 годов, они не являются основателями её, они только продолжали дело. Книги в своё время были разрешены цензурой, уже потом были из"яты, и это ваше частное распоряжение, а не общее государственное. Ведь обвиняемый один Кудрявцев, а вы всех свидетелей закатили в обвиняемые, это несправедливо и недопустимо. С точки зрения волнения умов и смуты такая несправедливость вызовет худшие последствия. Поэтому, Ваше преосвященство, не допускайте этой глупости.
Он напугал архиерея, что это приведёт к большим политическим осложнениям, и в них будет виноват он. Архиерей ограничился наказанием одного Кудрявцева и его исключили с единицей поведения. (Он потом получил возможность, благодаря Добротворскому устроится в Лысьвенском заводе на должность разъездного агента, но т.к. он был чахоточный, а пришлось ему разъезжать зимой, у него, несмотря на респаратор и тёплую одежду, развилась чахотка, и он вскоре умер).
Но библиотека всё-таки не была открыта, оказалось захваченным несколько книг, которые были у Кудрявцева и Удинцева на дому, остальная библиотека продолжала существовать и погибла только путём самоликвидации уже около 84-85 года.
Меня выпустили из тюрьмы, это было в мае или апреле. В июне месяце, летом без права выезда. И тут повторилась та же легкомысленная история.
Я получил от одной приятельницы по гимназии письмо: "Приезжайте ко мне на имянины, будет спектакль". Я поехал, приезжаю на вечер (её отец был помощник исправника Шумкович), остановился я у них, знакомлюсь с её отцом. Мать у неё была либеральная женщина, устроила мне комнату, постель: "А теперь идите на спектакль". После спектакля были танцы. Я кадриль от печки танцевал, но не мог отказаться, упросил [42об] Шумкович, смотрю против меня ви-за-ви жандармский офицер, который, видя новое лицо, очевидно, заинтересовался, узнал, что я остановился у помощника исправника. Когда кадриль кончили, в перерыв между танцами, слышу – в соседней комнате шум. Оказывается, он допросил, на каком основании приехал Остроумов, не имеющий права выезда. Разгорелась история. На другой день, часов в семь утра меня приглашают к исправнику Шмиттову, но тут создались благоприятные условия – я прихожу туда в 9 часов, встречаю Серебрянникова (доктора), он ничего мне не говорит, но здоровается, стали разговаривать. В это время входит Шмиттов – Серебрянников подходит и говорит: "Рекомендую – мой родственник". Шмиттов, оказывается, был родственник по жене Серебрянникову, потому тот со мной не много стал разговаривать. А потом Павел Николаевич мне говорит: "Ну, идите, мы здесь поговорим", – и я благополучно уехал. Приехал в Пермь, а тут возникло целое дело о моём исчезновении, о выезде без разрешения. Комический эпизод.
Затем в Перми, кажется, в декабре был Рума А.Н., он был заведующим статистическим губернским комитатом, и с губернатором, несмотря на то, что я считал его отвратительным человеком (губернатора), Анастасьев был в хороших отношениях. Ввиду того, что Рума как секретарь великолепно работал, на нём лежала обязанность писать всеподданнейший доклад, где помещался статистический материал. Рума был француз, бельгиец, очень работящий, он увлекался естественными науками и завёл санитарную лабораторию, лично по его проэкту была создана губернская санитарная станция.
Хлопин был выслан в Пермь по Благоевскому делу, его выслали на два года, и он как раз работал у Рума. Рума одновременно был учителем французского языка в гимназии и знал Хлопина и раньше как своего ученика, он его устроил у себя помощником на этой земской санитарной станции, а меня пригласил в качестве канцелярского счётчика на 20 руб. жалования в статистический комитет для работы. Я составил календарь Пермской губернии на 1884 год. Затем в это время Рума был редактором неофициальной части "Губернских ведомостей", я ему помогал в корректуре статей, а когда Рума выехал по своим делам, его нужно было заменить, и он меня оставил для редактирования, там тогда печаталась летопись Шишенко.
Когда я ездил в лицей, чтобы просить о сокращении срока высылки, я успел до ареста написать формальное ходатайство и во время ещё сидения в тюрьме меня вызывает Моисеенко и спрашивает: [43] "Обращались с ходатайством в лицей?" Оказывается, был получен ответ, что по ходатайству профессора Тарасова срок увольнения из лицея сокращён, и Остроумов может возвратиться в лицей.
Но я был в тюрьме и под надзором полиции, а потому и выехать не мог. Пришлось распростится с мыслью продолжать учение и заняться подысканием работы. Поздней, года через два я возбуждал ходатайство, когда был секретарем редакции "Екатеринбургской недели", о разрешении мне окончить лицей, и от Дембянова, который был градоначальником, я получил отказ: тогда было время сильной реакции.
Я работал у Рума в статистическом комитете, и представилась возможность, также при содействии Рума и преподавателя латинского языка – священника, который был духовником у всего начальства, и имел возможность оказать содействие – предложил мне поступить на железную дорогу в отдел статистики пробега вагонов, в котором делопроизводителем до меня был Короленко, и воспоминания о нём были очень живы и очень симпатичны, там он пользовался большой симпатией. Было даже то же начальство. Короленко, когда увидел, что его сапожное ремесло не прокормит, он решил идти на железную дорогу. Он послал к Драве – заведующему статистикой – его история подробно изложена в его воспоминаниях.
Проработал я тут года полтора, писал корреспонденции в "Волжский вестник" и "Екатеринбургскую неделю". Нужно сказать, что ещё в семинарии у меня был первый литературный опыт – это напечатанная речь ректора – архимандрита Якова (до сих пор автор неизвестен), речь была очень интересная, настолько интересная, что была напечатана в "Отечественных записках". Мы с Никол. Мих. Овчинниковым, выслушавши его речь (вся семинария была потрясена, не только семинаристы , но и преподавательский состав), как палкой ударило по голове, не могли представить, чтобы такую речь можно было сказать семинаристам.
Мы не думали записывать, но на другой день мы с Овчинниковым решили её воспроизвести на память и решили, что он напишет, как он помнит, и я напишу. Я воспроизвёл её с такой стенографической точностью, что когда Овчинников прочитал, говорит, что я и читать свою не буду. Решили дать её прочесть ещё двум-трём человекам из сочувствующих – и никто ни одного слова не исправил. Решили, что я пошлю её в "Голос", куда я и переслал черев курсистку Бестужевских курсов. Из "Голоса" ответа не было, от неё тоже, вдруг на [43об] одном из областных экзаменов в 80 году вдруг появляется секретарь семинарии, подходит к ректору и по секрету говорит что-то, показывает книжку, тот взглянул, встаёт и об"являет перерыв на несколько минут, и все торжественно уходят. Оказывается, что в "Отечественных записках" в обзоре внутренней жизни была помещена воспроизведённая нами речь, появляется она целиком с комментариями. Так автора и не узнали. Но видимо, какое-то подозрение было на меня. Был у нас инспектор Верещагин, мы звали его "Шагава – матый зверь" (по поводу надписи в клозете "я убью тебя Шагава" – он написал ответ в стихотворной форме). Он нагнал меня как-то в коридоре, обнял за плечи и говорит: "Славные вы ребята, как вы писали? На спинах у друга писали эту речь. А всё таки вы хорошие ребята – вот передай своим товарищам эту бумажку". Я вошёл в класс, развернул и увидел это стихотворение.
Таким образом, первое сношение с печатным миром я завязал через речь ректора. Затем в 4 классе мы издавали журналы: один (великолепный художник и мастер) издавал "Ниву", другой похуже издавал "Солнце" и третий – "Звезду".
Очевидно, у меня была литературная жилка, и поэтому когда я поступил на железную дорогу, я занимался писанием корреспонденций, и это было большим подспорьем, т.к. я вскоре женился и стал заниматься литературой серьёзно.
Эти мои литературные занятия – корреспонденции в "Екатеринбургскую неделю" привели к тому, что я получил предложение перебраться на должность секретаря редакции. Было препятствие, что я поднадзорный, литературная работа мне была запрещена, но новое благоприятное обстоятельство было таково, что издатели настоящей газеты был городской голова Симонов, редактором её был двоюродный брат, и благодаря тому, что городской голова в Екатеринбурге был старшим представителем, с ним приходилось в Перми считаться как с представителем наиболее крупного города. Кроме того, городской голова был человек богатый, капиталист, у него было тысяч 200-300, он был в почёте, и поэтому редактор через Симонова организовал, чтобы меня перевести из Перми в Екатеринбург в поднадзорное состояние, но с условием, чтобы я каждую неделю являлся в полицию. [44]
Таким образом я сотрудничал и секретарствовал в течении до 1892 г., когда я рассорился с редакцией, потому что редактор стал недоволен, что вся связь, все статьи получались через меня. Все земские знающие лица Сигова, Наумова – все они стали сносится непосредственно со мною, чем разобидели редактора, и на этой почве произошло столкновение, и мне пришлось уйти.
Я тогда открыл книжную торговлю старыми книгами, занял 100 р. у одного знакомого купца, и в течении нескольких месяцев я развил большой магазин и снабжал книгами по выбору, напечатал каталог и в Москву, и Ригу, стали получать требования на старые книги и редкие издания, которые представляли ценность.
Когда у меня книг накопилось много, потребителей были недостаточно, я решил открыть общедоступную библиотеку, и первый в Екатеринбурге её открыл ценою в 25 коп. в месяц. Таким образом, около двух лет я жил этой книжной торговлей.
В то время, как я работал в редакции, связи с ссыльными у меня не было, на третьем листе газета заполнялась мною: обзор политический за год, внутренние и внешния известия и т.п. – работа была большая, кроме того, я должен был по обязанностям редакционным присутствовать на всех концертах, вечерах, лекциях: я был представителем редакции для отзыва обо всём. Был у меня знакомый – обжившийся ссыльный Коротков (муж и жена, у них была мастерская), он занимался биологическими исследованиями. Бывало, приезжающие учёные знаменитости заезжали ко мне, т.к. отчасти, что кроме того, что они направлялись в редакцию заинтересованные в успехе лекции, концерта, но кроме того привозили письма от многих знакомых лично ко мне – так приезжали профессор Тарасов, Иловайский, Каудман, Асселев, Дьячков.
Когда была закрыта газета "Сибирь", случайно я был на вокзале, вдруг выбегает из поезда Асселев и говорит: "Возьмите, что можно используйте, большинство авторов ссыльные каторжане, гонорар какой-нибудь хотя, вышлите по адресам, которые указаны", – и передал мне связку материала, не напечатанного в газете. Из этой связки целый ряд мы напечатали. В Казани, в книге "Экономическое обозрение" статью о фабрично-заводской промышленности цензура вырезала, но они её переслали нам, и мы напечатали, она прошла. Такая сложность работы лишала меня возможности заниматься политикой. Кроме того, в Екатеринбурге ссыльных не было, туда не ссылали. [44об]
С рабочими связи у меня тоже не было, там был только один В-Исетский завод, он стоял отдалённо. Среди интеллегенции работу я вёл, я имел среди них в деревне агентов и через них высылал мои учебники, посылал их рублей на 10. Таким образом я вёл чисто культурную работу.
В 1892 году я с одной стороны получил предложение от управляющего банкирской конторой А. Пономарёва - –я пришёл туда занять деньги для уплаты срочной за книги, он мне и говорит: "Я вижу, как вы работаете, и мне пришла такая мысль – давайте на следующих условиях вместе работать, я даю денег, сколько потребуется, вы вложите свой труд – откроем книжную торговлю в таких размерах, в каких в Екатеринбурге нет, так чтобы остальные торговцы свернули своё дело. Будем вести работу на широких началах без ограничения, прибыль будем делить пополам.
Это было для маня заманчиво (это было в 1892 г.). Вдруг приезжает ко мне податной инспектор Ротман и с каким-то человеком: "Познакомтесь – новый управляющий казенной палаты Рейнбот. Я приехал познакомить вас, и главное он интересуется вашими работами, которые напечатаны". В это время, когда я служил в "Екатеринбургской неделе" и по поручению городского управления обрабатывал материалы однодневной переписи 1887 года. По поручению городского головы я издал книгу: "Город Екатеринбург" в 1200 страниц. Ещё раньше к выставке я по поручению редакции работал и издал "Справочник для приезжающих на выставку в г. Екатеринбург". К сожалению, типография, где он печатался, была продана, и книга была продана в макулатуру раньше, чем увидела свет. Только два экземпляра каким-то чудом попали в Пермскую учёную архивную комиссию.
Рейнбот сказал, что пока вы не истратили своих мозговых способностей на издание таких книг, переходите ко мне в казённую палату на должность помощника бухгалтера на 49 руб. жалования. Таким путём у меня одновременно было два предложения. Я видел, что за человек Рейнбот – очень живой, милого обращения, интересующийся всем. Его заинтересовали сразу все темы, которые я упоминал, и я понял, что этот человек, с которым можно широко работать, и я решил лучше заняться статистическими финансовыми вопросами в казённой палате и работать вместе с Рейнботом. И с 1 января 1893 г. я попал в казённую палату. Тут мы и начали разделывать дела, экономическое общество тут и началось.
Рейнбот и в самом деле оказался очень интересным человеком, [45] он окончил два факультета, Харьковский университет и в Московском университете слушал два года лекции на медицинском факультете, занимался … и напечатал работу, которая была помещена в немецком журнале, и получил медаль. Он служил в университете и приехал в провинцию для того, чтобы развернуть широко свою общественно-политическую деятельность, и действительно, в Перми он быстро сблизился со всеми кружками и обществами, и даже в музыкальном кружке он выступил с лекцией о Грибоедове. Не осталось ни одной общественной организации без его активного участия. И в конце концов пришёл к выводу, что необходимо организовать экономическое общество.
Это экономическое общество мы учреждали по уставу, утверждённому 10 лет тому назад покойным Смышляевым, первым настоящим серьёзным краеведом, образованным человеком, он в 1859-60 году предпринял издание научного журнала "Пермский сборник". Он занимался изучением губернии и не даром попал в председатели Пермской Земской Управы. Он занимался разрешением экономических вопросов, ввиду бедственного состояния Пермской губернии. Но организацию экономического общества ему не удалось осуществить, т.к. тогда существовало положение, в котором членский взнос в какое либо общество определялся не менее 10 рублей.
Когда Райнбот заинтересовался этим вопросом, я вытащил и показал ему этот устав, в уставе не ограничивалось количество членов, при наличии определённого количества которых общество могло быть организовано, а также было упомянуто о том, через сколько лет устав теряет силу. И с первых дней началась борьба с администрацией, в него вступили все неблагонадёжные элементы: Неклепаев, Фролов, Сигов, Сергеев, М… и др.
Тут начинаются дела с экономическим обществом, все неприятности и столкновения с администрацией, которая и в Екатеринбурге меня не оставляла в покое. Губернатор любил туда ездить. И каждый губернатор, когда приезжал в Екатеринбург, первым делом вызывал меня лично для об"яснения, и это было введено в систему, а поэтому я был знаком со всеми губернаторами.
В это время я работал по составлению этнографической карты Пермской губернии, которая составлялась по поручению для выставки в Швеции. Я её составил, и затем эта карта была послана с той выставки в Петербург, и я получил серебряную медаль, а карта затем бесследно исчезла, осталась одна об"яснительная записка. [45об]
И так я поссорился с Уральским обществом, и когда вернулся в Пермь, здесь была основана за год до меня Пермская комиссия уральского об-ва, но устав Екатеринбургский не позволял этого, то по соглашению с … оказалось можно открыть здесь отделение в 1893 г. Я сейчас же вступил как член Уральского об-ва, вошёл в эту комиссию. Вначале нас было 10 чел., и опять завёл борьбу с местным комитетом в том смысле, что нам нужно оценить существование и быть самостоятельными – открыть самостоятельное об-во.
А теперь я кончу о Короленко.
Когда я был в [1887?] году в Екатеринбурге, было солнечное затмение, которое было в Екатеринбурге частичным, а в Перми полным. Понятное дело, что редакция командировала меня, чтобы написать корреспонденцию об этом затмении. Это солнечное затмение началось хорошо, но когда солнце начало закрываться, погода изменилась, и эффекта не вышло.
Когда я возвращался с Ягошихинской горы, иду по проспекту, по Екатерининской ул. на проспекте отворяю двери, вдруг едущий мимо человек соскакивает и машет мне рукой. Оказывается Короленко, он приехал только что, по возвращении из Якутска, проезжая через Пермь, он меня встретил и узнал. Встреча была случайная, неожиданная, он торопился, ему было разрешено поселиться в Н-Новгороде. Я начал с ним переписываться. Я написал ему письмо с просьбой принять участие в сотрудничестве в "Екатеринбургской неделе" и получил ответ самым неожиданным образом – прихожу домой из редакции, мне звонят мальчишки уличные, выхожу: "Мы нашли под лавкой у ворот письмо вам, разорванное и на нём написано – "это письмо найдено под лавкой у ворот". Почтальон бросил его под лавку". Мальчишки всё-таки это письмо передали, в этом письме Короленко объяснял, почему не может дать слова участвовать е журнале, он писал, что его продукция очень медленная и многие редакции взяли с него обязательство писать им (подлинник письма я отдал в музей Чеховский). Это письмо интересно тем, что во второй половине письма находится подробная характеристика творчества Мамина-Сибиряка, Белинского и писателей 70-х годов. В письме он распространялся по поводу Мамина потому, что просил меня передать ему поклон. У нас же с Маминым был антагонизм, т.к. он был защитником Екатеринбурга, а я Перми, по этому поводу у нас с ним долго была полемика. [46]
Я заезжал к нему два раза в Нижнем, он рассказывал свои мытарства, рассказывал о том, как ему трудно с авторами разных статей, что приходится получать целый ряд обвинений за то, что забракован рассказ. Дальнейшие разговоры были о текущей работе, он знакомился с тем, что я делал. Третий раз его я не застал дома, застал лишь его жену, но т.к. я с ней не был знаком, то и её приглашения прийти я не принял. Она приняла меня за возвращающегося ссыльного, я отказался, и больше с Короленко я не встречался до 1904 года, после того, как здесь была Брешко-Брешковская и Михайловский. Я не знал, что Короленко в Перми. Михайловского мы пригласили на редакционное совещание, куда собирались все сотрудники и сочувствующие нашему журналу. Я там встретился с Короленко в последний раз, после этого мы только переписывались.
Вопрос: О чём тогда говорили?
Отв.: Там были защитники – Кравченский Николай Платонович был, Мамин-Сибиряк. Я застал воспоминания о Мультановском деле, они рассказывали, какую борьбу им пришлось вести. Когда пришел Мамин, по обыкновению выпивши, как и всегда за последние годы, мы тут с ним помирились. Мамин говорит: "Отказываюсь от своих слов: Пермь приёмом Михайловского доказала, что это культурный город".
Вопрос: О чём был ваш последний разговор с Короленко?
Отв.: Они вспоминали о Мультановском деле. Одна подробность хорошо сохранилась в моей памяти, но она оставила неприятный осадок, хотя с практической точки зрения нельзя было иначе поступить. Они вспоминали о том, как у полиции был один свидетель, на котором она базировалась, и они вспоминали о том, как они этого свидетеля споили, и потом ни полиция, ни суд не могли его отыскать.
Это была наша последняя встреча.
Когда потом я был в Наркомпросе, состоял в партии, там обращение принять участие в сборе пожертвований в память Короленко. Я с женой работали оба и по тогдашнему зарабатывали громадную цифру, и мы 500 тысяч подарили с тем, чтобы это пошло па памятник Короленко. Я хотел бы возбудить вопрос: куда эти деньги пошли, мне не хотелось бы, чтобы эти деньги бесследно исчезли. [46об]
В 1896 году состоялось постановление о том, чтобы выработать устав и организовать комиссию. Но при решении этого дела был неприятный элемент – инженер Новокрещённых – человек состоятельный, имел дома, канатную фабрику, и в качестве заслуженного человека играл роль в Губернском Земстве и у губернатора. И этот устав провести стоило много хлопот и труда, и борьба велась несколько лет. В 1901 году только мы открыли музей, как самостоятельную единицу. [47]
ЦДООСО.Ф.41.Оп.2.Д.165.Л.36-47.
Короленко Владимир Галактионович
