В ТЫЛУ У КОЛЧАКА
Воспоминания С. Баталова.
В ночь на 24-е декабря 1918 года город Пермь неожиданно для советской власти был взят колчаковскими войсками, которые захватили массу сонных красноармейцев в Красных казармах, также как и нас на пересыльном пункте. Нас всех разбудили, заставили одеться и погнали в свой тыл.
Дорогой всё, что было хорошего из обмундирования на красноармейцах, поснимали белогвардейские солдаты и взамен давали старьё, уже почти негодное к носке.
Мало того, кто почище был одет, над тем издевались и наносили побои, считая их обязательно комиссарами или коммунистами, а иногда даже тут же на дороге, не разобравшись, убивали.
Каждый из нас, прикусивши от злобы губы, готов был рвать на себе волосы за неожиданный провал, но тем не менее вынужден был смириться и положившись на судьбу, следовать туда, куда гнали белогвардейцы, ожидая кровавой расправы.
Таким образом, утром, часиков в одиннадцать уже нас несколько тысяч защитников советской власти превратили в жалких, послушных рабов-оборванцев, пригнали в село Троицкое, верстах в 35 от города Перми и всех загнали в помещения.
Тотчас же взялись белогвардейцы за свою работу, выбирая из пленных сначала: мадьяр, китайцев, а потом комиссаров и коммунистов. Всех уводили тут же на реку, раздевали почти до нага и расстреливали.
Первых по национальным признакам и акценту легко можно было узнать, и их без всякой трудности повыдергали из помещений и расстреливали.
Что же касается комиссаров и коммунистов – их не так скоро удавалось узнать, поэтому белогвардейцы ходили по помещениям и спрашивали – кто коммунист, кто комиссар. Но так как охотников признаваться не находилось, они предложили выдавать всем пленным, кто знает кого из коммунистов и комиссаров. В то время и заработали их шпики. Свою жертву они так или иначе находили и уводили туда же на речку и расстреливали.
Дорогой я познакомился с коммунарами Волковым, Овчинниковым, Чирковым, Быковым. Трое из них командиры, а один политком. Я же – бывший райвоенком. [55]
По приходе в село Троицкое, зашли все в одно помещение. Мы поставили перед собой вопрос:
– А что же дальше делать? Или ждать, когда расстреляют, или же что то предпринимать, чтобы избежать этого расстрела.
Положение создавалось аховое. Все мы были на краю гибели. Я заговорил о бегстве с т.Быковым сначала, а потом и с остальными. Быков согласился со мной, а остальные говорят, как например Волков:
– Я бывший офицер, штабс-капитан и, думаю, меня не расстреляют, а потому никуда не побегу.
Овчинников говорит:
– Я бывший левый эсер, меня тоже не расстреляют.
Чирков молчал. Он был рабочий или же крестьянин – коммунист. Быков же заявил:
– Я тоже бывший офицер, штабс-капитан, но не пойду с повинной, а постараюсь попробовать с т.Баталовым скрыться.
Только успел окончить эти слова Быков, заходит в помещение офицер с конвоем, начинает зачитывать список и первым выкликнул Волкова, вторым Овчинникова, затем Чиркова.
Все трое откликнулись.
Потом он дошёл и до нас. Мы с Быковым решили не откликаться до тех пор, пока сами не узнают. Офицер выкликнул еще ряд фамилий, потом нас вторично выкликнул, никто больше не откликнулся.
Офицер обратился к Волкову – не знает ли он, где выкликаемые, я думал, вот-вот укажет на нас и выдаст, но Волков ответил:
– Не знаю их совсем.
Тогда офицер свернул список и предложил им всем следовать за ним.
Последние все трое, почернев в лице, встали и ушли от нас.
Что с ними сделали, до сих пор не знаю, но через некоторое время зашли обратно сюда в помещение красноармейцы, выходившие посмотреть, как расстреливают, и сообщили, что те, которых сейчас отсюда увели, уже расстреляны. Однако, я лично их не видел и не знаю, что с ними сделали, и что их постигло.
После этого мы с Быковым вышли в ограду и по собачьей дыре заползли под мост, где решили обсудить, что же нам делать дальше, так как нас уже ищут.
Мы решили бежать. [56]
Но перед нами встал вопрос: куда бежать и как бежать? К своим – нет абсолютно никакой возможности, так как по дороге не пойдешь – поймают, стороной – целиком снегом по пояс тоже не пойдешь, так как не близко.
Если в Сибирь пробираться, это как будто бы легче, только следовало превратиться в военно-пленных, возвращающихся из Австрии, или из Германии на родину.
– Но как и где поучить пропуск, так как нет никаких документов?
Туда и сюда бежать – нужно рисковать.
Решили попробовать поискать лыжи в деревне или хотя бы у солдат и если мы их найдем, то немедленно их украсть и ночью же на них бежать к своим. Если же не найдем лыж, то пробиваться в Сибирь.
С этим решением мы вылезли обратно из под моста. Посмотрели – стоит плетуха, т.е. короб на санях с рожью, нагребли по два кармана этого зерна и вышли за ворота. Начали ходить и искать лыжи. По пути заглянули на речку, что там делается.
Подойдя к берегу, мы увидели, что весь лёд завален трупами расстреляных мадьяр, китайцев и коммунаров.
Как раз притащили ещё одного китайца и нескольких русских коммунаров. Последние, по требованию сняв с себя всё, становились так, как им велели белогвардейцы и, подставив грудь, без малейшего звука ждали расстрела. Но белогвардейцы увлеклись китайцами, оставив стоять на снегу, на морозе раздетых русских.
Китаец никак не соглашался снять катанки и полушубок. В конце концов его повалили на снег и начали силком стаскивать с него катанки, а китаец по русски матерился и кричал:
– Ломайла меня, пилюля давала, но моя не снимала…
В конце концов, с китайца, что нужно было, сняли. Тогда вдруг китаец вскочил с места и побежал вдоль речки, а белогвардейцы дали в него сзади насколько выстрелов, и китаец упал. Только после этого русских выстроили, уже окоченевших и посиневших от мороза, и расстреляли. Мы не считали, но по моему здесь было расстреляно около 300 человек, не меньше.
От этой кошмарной картины мы ушли искать лыжи. Прошли всё село и белогвардейский обоз, но лыж найти не могли.
Тогда решили пробираться в Сибирь, но первым долгом на Чусовую.
Проориентировались, узнали дорогу, которая идёт на Чусовую, залезли днём на гумно, зарылись в солому и начали ждать ночи, чтобы уйти из Троицкого незамеченными. [57]
По дороге у выхода из деревни, которая идёт на Чусовую, стоял пост. Эта дорога огибает гумно, которое выдалось из деревни, и если бы мы вздумали уйти, то всё равно бы нас часовой из за гумна не заметил, так как ему ничего не видно. Но мы что то днём пойти не решились, а потом только, дождавшись ночи, вылезли из соломы и направились по дороге. Выбрались на неё и вздохнули с облегчением, и пошли на Чусовую.
Через некоторое время нам попалась на пути деревня, которую мы решили обойти целиком снегом. Не доходя до неё с версту, мы свернули вправо и, утопая в снегу по пояс, с трудом обходили деревню.
Правильная ориентировка дала нам возможность прямо выйти на полотно железной дороги, проходящей с г. Перми на Чусовую.
Следуя по полотну, мы также вынуждены были обходить по снегу попадавшиеся на пути будки. Благодаря таким обходам, мне казалось, что мы ушли ещё слишком мало, но Быков уже устал. У него слабость, как у интеллигента, сказалась скорей, чем у меня. Быков сказал, что дальше идти не может.
Я заставил Быкова ухватить меня сзади за подол шинели, данной мне взамен моей шинели, которую сняли с меня во время следования из Перми в село Троицкое. (Интересно то, что того белогвардейца, который обменялся со мной шинелями, я встретил в 1921 году на станции Андрияновская за Читой и узнал, что он уже служит в Красной армии, в 1-й Читинской дивизии. Мы ночью с ним в вагоне разговаривали, и он мне признался, что он с меня шинель снял). Таким образом я Быкова почти вёз, потом и сам начал уставать, весь в поту, но всё же виду не подавал, что устал и продолжал идти.
В конце концов, Быков заявил:
– Как хочеш, Серёжа, я больше идти не могу.
И сам сел.
Бросать товарища, с которым мы пустились удирать от преследующей нас по пятам смерти, я далёк был от такой мысли и начал осматриваться по сторонам – нет ли чего по близости, где бы можно было отдохнуть.
К нашему счастью впереди, недалеко от полотна стоял стог сена. Я предложил Быкову дойти до него и там отдохнуть. Он с трудом поднялся снова, ухватился за мою шинель и начал передвигать ноги. Кое как мы с ним дошли до этого стога.
Я надёргал сена, устроил нечто вроде постели и сел спиной к стогу, [58] а Быков головой ко мне на колени, обложились сеном ещё сверху, чтобы закрыться.
Быстро оба заснули. Таким образом мы проспали до 12 часов дня. Я проснулся первым, услыхав шум людей, и разбудил Быкова. Выглянув из за стога увидел, что небольшой конвой гнал пленных красноармейцев.
Как только он прошёл, мы решили вылезти из своей квартиры и пойти за ними, имея целью добраться до Чусовой, так как можно идти с ними, не наводя на себя лишнего подозрения.
Забыв поблагодарить этот стог сена, я выскочил на полотно, но Быков ещё никак не мог размять свои уставшие ноги.
Я нервничал и был отчасти недоволен тем, что он такой хилый оказался, но виду ему не подавал.
Быков выбрался, и мы с ним пошли вперёд, затем увидели станцию. Потом мы узнали, что это станция Валежная, до которой мы не дошли, ночевав всего лиш за версту.
Пленные красноармейцы остановились отдохнуть на этой станции (ст. Валежная) и сидели кто на рельсах, кто где мог, что дало нам возможность дойти до них.
Их было всего человек 600. Куда их гнали – они сами не знали. Мы с Быковым решили с ними добраться до станции Чусовой.
Сначала мы шли пешком, а потом нас посадили в теплушки и почти до самой Чусовой подвезли. Если бы не взорван был железнодорожный мост, то привезли бы, наверное, на самую станцию.
Доехали до моста, всех высадили и погнали к коменданту селения Чусовой. Мы решили дорогой отстать, отделиться и уйти на станцию с тем, чтобы там найти военнопленных германской войны и с ними пробираться в Сибирь.
Но успели мы только несколько шагов отойти, отделившись от красноармейцев, как нам попался патруль, которому мы, очевидно, показались подозрительными, он потребовал от нас документов и спросил:
– Кто такие?
– Мы военнопленные германской войны, пробираемся на родину в Сибирь в Енисейскую губернию, документы наши остались в Перми, и мы решили идти без документов.
Старший патруля начал материться и ругать нас:
– Знаем мы вас, таких военнопленных. Как разберёшься, то обязательно коммунисты или комиссары, и мы уже много так переловили. [59]
Забрав нас, довели к тому же коменданту, к которому угнали пленных красноармейцев.
Привели нас к коменданту, а здесь уже пригнанных красноармейцев выстроили в две шеренги, впереди ходили несколько офицеров и десятка два солдат.
Нас пристроили к левому флангу, а потом мы перешли постепенно на несколько рядов к середине.
Быков стоял в передней шеренге, а я ему в затылок.
Офицеры проходили впереди шеренги и предлагали выдавать всех коммунистов и комиссаров, солдаты же (белые) заглядывали какому в лицо, стараясь угнать коммуниста.
Тогда один офицер заявил:
– Если не хотите выдавать эту сволочь, то будем расстреливать каждого пятого, а в крайнем случае – вторые номера, – и для устрашения он подал команду, чтобы рассчитаться справа на первый-второй.
После рассчёта снова предложили выдать коммунистов и комиссаров. Красноармейцы молчали.
Офицеры собрались все и о чём то рассуждали, а белогвардейские солдаты ходили около пленных и заглядывали каждому в лицо.
В это время один белогвардеец, проходя по фронту, подошёл к Быкову и остановился около него, как будто бы признавая, а для того, чтобы удостовериться, снял у него с головы шапку, после чего действительно признал и назвал его по фамилии.
– А, товарищ командир Быков. Попался, хорошее дело.
Быков молчал. Белогвардеец спросил его:
– Ты меня не узнаёш, а я бывший твой красноармеец, – и указал, где от него перебежал к белым.
Быков ничего не отвечал, а продолжал молча стоять. Белогвардеец крикнул коменданта и сказал ему, что нашёл одного коммуниста – своего командира, несмотря на то, что он постригся и переоделся.
Господа офицеры, услышав о своей жертве, быстро подбежали к белогвардейцу и спросили:
– Который Быков?
– Вот который.
Вытащили из строя за рукав рваного полушубка Быкова.
Комендант вынул из полевой сумки памятную книжку, нашёл его фамилию и вскричал от радости: [60]
– Ага. Есть один, попался, недалеко ушёл от Троицкого села
А потом спросил Быкова:
– С кем ты?
Ну, думаю, Быков сейчас скажет, что со мной.
Но Быков ответил, что он один и никого не знает.
Комендант положил обратно записную книжку в полевую сумку, взял Быкова за рукав и повёл его в сторону, вынимая одновременно с этим из кобура наган. Отведя несколько шагов, поставил Быкова боком к стоящим красноармейцам и сказал:
– Хоть ты и бывший офицер, но для нас ты изменник, сволочь, и заслуживаешь от нас, честных офицеров, себе пулю.
И, приставляя наган к его виску, некоторое время подержал в таком положении, очевидно, рассчитывая на то, что Быков заговорит. Но т.Быков не произнёс ни звука и, повернув свою голову, глазами остановился на мне, посмотрел последний раз и кивнул мне головой, прощаясь со мной.
Офицер выстрелил прямо в висок ему, и мой товарищ, обливаясь кровью, как сноп, повалился на снег, продолжая хрипеть, передергиваемый судорогой, и вскоре застыл, окоченел.
В этот момент моё товарищеское чувство и жалость толкали меня на какой то шаг, но я не знал, что мне делать.
Кровь стучала в виски, словно искала себе слабое место с тем, чтобы вырваться наружу, мысль напряжённо работала.
Я, было, уже думал, что и меня расстреляют также, поэтому решил было выскочить, вырвать наган из рук офицера, им же его пристрелить, но пришёл к такому заключению, что, может, и не смогу, не успею вырвать наган, как буду положен рядом с Быковым, и риск будет бесцельный. Я решил стоять неподвижно, поклявшись отомстить этой белогвардейщине в том случае, если останусь жив.
У меня явилась надежда, что всё равно – рано или поздно я им отомщу за Быкова, и я забыл о том, что я сам нахожусь в таком же положении, что смерть за плечами.
Таким образом я потерял своего товарища, с которым собирались пробираться в Сибирь и там взяться за работу. О смерти его, может быть, до сих пор не знают его родные, его товарищи, а вместе с тем и коммунистическая партия, членом которой состоял товарищ Быков и за принадлежность к таковой стал жертвой белогвардейщины. Кому было его оплакивать? [61] Некому было ему отдать послелний товарищеский привет и сказать: "Лежи, товарищ, спокойно. Дело, за которое ты погиб, оно живёт и будет жить, и восторжествует".
Только буря и ветер завывают над ним, точно заменяя его родственников и товарищей.
После расстрела Быкова комендант подошёл к выстроившимся красноармейцам и снова предложил выдать коммунистов и комиссаров. Красноармейцы стояли молча.
Вдруг на правом фланге снова, подобно Быкову, нашли и узнали коммуниста, которого тут же расстреляли, а после него ещё и ещё ряд товарищей нашли и тут же расстреливали, продолжая держать красноармейцев на морозе.
Только под вечер комендант предложил:
– Кто мобилизован и имеет документы об этом, выходи вперед.
Все, имевшие такие документы, вышли из строя вперёд, и нас из 600 человек осталось только 60.
Тех построили отдельно, а нас сомкнули направо. К нам подошли и стали спрашивать каждого в отдельности, как мы попали на службу в красную армию. Часть заявила, что они рабочие Лысьвенского завода, мобилизованы, но документов не имеют. Что они мобилизованы, об этом знают Лысьвенцы, имеющие документы.
Тогда всем лысьвенцам предложили выйти, и их ещё набралось человек 30, которых удостоверили в том, что они мобилизованы, первые, имеющие документы, после чего их пристроили к тем и погнали в селение, а нас, оставшихся 30 человек, начали каждого бить по лицу, называя коммунистами.
Это издевательство, мордобитие и оскорбления продолжались в течение 15 минут, после чего комендант, которому уж очевидно надоело возиться с нами, заявил, что "сегодня всех вас, сволочей, расстреляю", и предложил конвою гнать нас куда то.
Последний, забрав нас, повёл по дороге, идущей за селение, то и дело подгоняя нас, в особенности задних – прикладами.
Пригнали нас в холодный барак, у которого стёкла в рамы не вставлены, и внутри барака навалено щепьё, и тут же снег.
Загнал нас конвой в это холодное помещение, где кто то уж до нас тоже гостил, это видно было из того, что щепьё со снегом потоптано. [62]
Конвой пошёл в караульное помещение, где топилась печь, и помещение оборудовано, оставив часового около двери. Здесь то мы все догадались, что нас ожидает расстрел.
Желание жить толкало меня на бегство, и я думал всё время, как бы удрать отсюда из барака.
Все молчали, думали, может быть, тоже о бегстве, а может быть и о своих семьях, о детях и т.д. Каждый боялся друг друга, чтобы не быть выданным, ещё питая надежду на то, что может быть не расстреляют, авос да оставят.
Через некоторое время я решил попроситься у часового оправиться и постучал в дверь.
Часовой подошёл, открыл дверь и спросил: "Что надо?"
Я ему сказав, что хотим оправиться. Часовой посмотрел на меня и на других, сидящих на щепье, скорчившихся, и ничего не сказал, как будто остолбенел, и начал о чём то думать. Видно было по его лицу, что ему нас жалко. Он был в недоумении и не знал, что делать. Я снова попросил его, чтобы он нас выпустил, тогда он, словно очнувшись от сна, сказал вполголоса:
– Кто хочет, товарищи, оправиться, выходи.
Нас набралось человек до десяти, и мы вышли из барака. Я решил больше в барак не заходить и пошёл на конец барака, где приспособился, якобы для испражнений, за углом.
Товарищи мои, помочившись, заходили обратно.
Часовой, похаживая около дверей и видя, что никого нет, предполагал, очевидно, что зашли уже все.
Он подошёл к двери, закрыл её, снова подпёр жердью, а сам подался к караульному помещению.
Выглянув из за угла, я увидел, что он ушёл.
Я быстро вскочил, добежал до плетня вышиною в сажень и моментально очутился на той стороне.
Оттуда уже видны только одни крыши бараков.
Выбрался на попавшуюся дорогу, которая шла из селения Чусовой в гору, в сосновый бор, и по ней поднялся вверх.
Поднявшись на эту гору, вздохнул посвободней, несмотря на то, что несколько запыхался, и сердце работало быстрее, остановился, решил обдумать, что мне делать, куда бежать дальше.
Почувствовав самого себя снова на свободе, я решил пойти на станцию, [63] найти там военно-пленных германской войны и с ними пробираться в Сибирь.
Направился по снегу под гору, где то и дело перекликались тонкими свистками маневрировавшие паровозы, чем давали мне понять, что станция внизу.
Пробравшись таким образом через ряд изгородей, оказался уже в улице на торной дороге и по ней пошёл на станцию. Там я нашел военно-пленных и с ними поместился на полу 4-го класса. Начал вступать в разговоры, спрашивать кое кого в отдельности, где был в плену, в каком лагере и т.д. Я старался выработать себе план с тем, чтобы в случае, если поймают снова, то бить на верную, что я военнопленный, был в плену там то и там то и пробираюсь на родину в Енисейскую губернию, Минусинский уезд. Нужно было суметь в случае чего сказать и доказать, что мои документы остались в Перми на распределительном пункте у красных.
До самого утра я заснуть не мог. Расстрелы в с.Троицком, здесь на Чусовой – Быкова, у меня не выходили из мыслей.
Я работал в своём Пермяцком крае в качестве Кудымкорского районного военного комиссара, председателя райкома партии, члена Усольского укома. Мои выступления на различных митингах, производство мобилизации людей, лошадей, офицеров, всё это заставляло меня задумываться, как бы не попасть на знакомого офицера, из которых масса сбежали к белым. Они могут меня выдать и расстрелять также, как и т.Быкова.
Что сделали с оставшимися товарищам в холодном бараке, откуда я сбежал, оставив свой мешочек там – не знаю и не слыхал.
Утром в 9 часов все военнопленные, которых набралось до 150 человек, выстроились в очередь за получением пропуска у коменданта, к ним и я пристроился в середине.
У входа к коменданту стоял часовой, который без документов никого не пропускал.
Когда очередь дошла до меня, он меня пропускать не стал, требуя с меня документы, несмотря на то, что я ему доказывал и просил пропустить.
Впереди меня стоявший военнопленный, не успевший зайти к коменданту, вмешался в спор и заявил часовому: "Что, язви тебя, не пропускаешь [64] его? Он всё время ехал со мной из Германии, и я его знаю хорошо, он военнопленный и документы его остались в Перми, да ещё он и мой земляк – минусинец".
Нужно признаться, что я с ним пролежал всю ночь рядом и только здесь впервые встретил его и поговорил, тем не менее, он меня поддержал, а может и выручил тем, что часового ввёл в заблуждение. Часовой меня последнего пропустил. Мы зашли с ним к коменданту вместе.
Он подошёл к его столу и пред"явил свои документы. Комендант его расспросил кое о чем, а сидящая рядом барышня записала. Потом и я подошёл, нисколько не смущаясь. Комендант что то писал, а потом поднял голову, посмотрел на меня и спросил:
– Что надо тебе?
– Мне нужен пропуск.
Он потребовал документы.
– Мои документы остались в Перми на распределительном пункте у красных, а когда пришли наши сибиряки, то нам сказали: "Идите, вас там так пропустят". И вот я и пробираюсь без документов на родину.
– Где твоя родина?
– Енисейская губернии, Минусинский уезд, Имисская волость, деревня Можарка.
Когда то там жил мой дедушка, и я запомнил этот адрес.
Комендант не стал больше ко мне придираться и предложил барышне записывать, что я буду говорить, а сам начал задавать вопросы.
В это время военнопленный вышел из помещения, видя, что ко мне не стали придираться, и заступничества с его стороны не требуется.
– Где был в плену?
– В Австрии, – отвечаю.
– В каком лагере?
– В лагере Броншталь.
– Где тот лагерь?
– В местечке Турки. В Карпатах.
– Когда и где попал в плен?
– В 1916 году левее озера Нароч, около станции Кривичи.
После этого много ещё расспрашивал. После тщательного опроса, спросив также о Красной армии, о большевиках, как население к ним относится, получив от меня удовлетворительный ответ (причём я врал во всю по заранее обдуманному плану, а иногда прямо, что попадёт в голову), выдал мне пропуск. [65]
Получив пропуск, крепко сжав его в руке, словно боясь его выронить, я быстро вышел от коменданта и только после этого снова вздохнул свободно полной грудью, думая про себя: "Дураки вы, господа офицеры, выпускаете из под самого носа свою жертву". Снова мне пришло в голову то, что если бы я не удрал из холодного барака, наверное, меня бы расстреляли, и это ещё раз мне напомнило, что полагаться на судьбу не приходится, а нужно добиваться намеченной цели. На улице я увидал военнопленных, идущих пообедать на питательный пункт по пропускам, и я поспешил за ними, так как я уже целые сутки не ел. Как из Перми ушел, только лишь за эти четверо суток пожевал зерна ржи, от которых у меня живот раздувало.
Придя в американский вагон, мы сели за стол, где нам наложили белого хлеба с маслом, потом дали и супу с кашей. Во время еды к нам зашёл один паренек, на вид лет под 30, с деревянной ногой, и тоже сел за стол. Опорожнив чашку супу и не дождавшись, когда подадут чай, вылез из за стола и вышел из вагона. Минут через пятнадцать заскакивает вооружённый солдат и спрашивает у прислуги, не был ли здесь человек с деревянной ногой. Получив ответ, что был, пообедал и ушёл, солдат сказал:
– Ах, мерзавец, успел улизнуть. Но ничего, далеко не уйдёт, это большевицкая кляча.
После ухода солдата один из военнопленных говорил, что вышедший с деревянной ногой человек отошёл несколько шагов от вагона, снял деревяшку и подался, как ни в чем не бывало.
А я, нажравшись до отвала, вылез из вагона и решил найти вагоны, где должны ехать военнопленные в Сибирь. Проходя от одного состава к другому, я наткнулся на работающих пленных красноармейцев на очистке пути. Один из них, живущий от меня верстах в 20, в Кудымкорской волости, узнал меня и обратился ко мне на пермяцком наречии:
– Эй. Тэ кыче мунан, комиссар? (т.е. "эй, ты, куда идёшь комиссар?")
Меня эти слова словно кипятком обожгли. Боясь, чтобы не услышал конвой, стоявший от него недалеко, я поторопился ответить ему:
– Чев (т.е. "молчи").
И красноармеец прекратил разговор, начал продолжать работу.
Этот неожиданный сюрприз толкнул на то, чтобы я был аккуратен, и я, быстро разыскав состав вагоно-теплушек, в которых сидели уже военно-[66]пленные, забрался к ним и лёг на нижние нары.
Перед отходом поезда у всех проверили документы и пропуска, и наш состав тронулся на Екатеринбург.
Военнопленные запели песни. У всех на лицах была радость. Да и как было не радоваться, так как получили возможность ехать домой.
А я продолжал лежать, так как мне радоваться было нечему, ибо я ехал не домой, а дальше от дому… Мне было больно и обидно, что я оказался лишённым возможности совместно со своими коммунарами выйти в открытый бой с белогвардейщиной, которых я сам воспитывал и сжился с ними. Жаль было мне т.Быкова и всех тех, кто был расстрелян только лишь за то, что они коммунисты. Мне вспомнилось, когда мои глаза в последний раз сошлись с глазами Быкова, который сказал: "Товарищ, прощай", – и с простреленной головой, обливаясь кровью, упал на снег… Мне вспомнилось, как я тащил его по полотну, как мы клялись пробираться вместе и если погибнуть, то в открытом бою… Но нашим желаниям не суждено было сбыться…
Вспомнились также картины расстреливаемых коммунаров в селе Троицком, трупы которых, окоченевшие в различных позах, по нескольку дней валялись на снегу.
От этих нахлынувших воспоминаний меня всего передёргивало, и я, уткнувшись в угол, старался не думать.
Забывшись немного, я подумал, что же мне делать дальше?
И решил ехать в Сибирь, где взяться за организацию партизанского отряда.
С этими мыслями я и заснул.

Часть 2
Часть 3