ЧЕРЕЗ ЧЁРНУЮ РЕАКЦИЮ К ПРОЛЕТАРСКОЙ РЕВОЛЮЦИИ
Очерки воспоминаний из прошедшего
[соч. Крохалёва В.Г.]
Будучи ещё мальчиком, проживая в Нижне-Туринском заводе вблизи так называемой Николаевской тюрьмы, что расположена от Н.-Туры в трёх верстах, ещё не давая себе ясного отчёта о совершающемся около меня, но порою приходилось слышать:
"Опять в Николаевку пригнали партию ссыльных политических из разных концов России".
Постепенно подрастая, учась ещё в третьем классе начальной школы, – это было, не помню, в 1906 и 1907 году – уже начиная понемногу ориентироваться, но не соображая, что значит "политический", или как зачастую называли, "политикант" – как снова заходили по заводу втихомолку разговоры, что в Николаевку пригнали "политикантов" – поймали участников Лбовской шайки, которых на днях будут расстреливать и вешать.
В моей голове смутно представлялось, что эти политиканты и Лбовцы – ни больше, ни меньше, какие-нибудь разбойники с большой дороги. А поскольку моя натура была полна восприимчивости, и я всегда симпатизировал разбойникам – как каким-то гениальным людям, людям со сверх-естественной силой и силой воли, которые могут с корнями выворачивать деревья, бороться на поединке с медведями и живут среди лесов, мысли мои всегда стремились к этим людям. [Появлялось] желание самому сделаться атаманом, нападать на богатых и деньги эти раздавать бедным – как ходили слухи об этих Лбовцах, что они все деньги, которые отбирали у богатых, пересылают бедным людям.
Однажды, хотя и скрывали от меня все эти слухи, я услышал, что сегодня ночью в Николаевке будет несколько человек повешано, и отец мой ночью собирается пойти с товарищами, посмотреть со стороны, как будут вешать, так как виселица с тюремного двора по другую сторону дороги из перелеска видна. И я, услыхавши всё это и будучи преисполнен благоговения к этим людям, со слезами на глазах по уходе от отца его товарищей стал просить, чтобы он меня взял посмотреть.
Никакими прельщениями, обещаниями, уговорами и угрозами [16] отец со мной ничего не мог поделать – и я всё же настоял на своём, чтобы он меня взял с собой.
Нужно было только переживать, чтобы понять, что творилось со мной в это время. Я не мог скоротать время до той поры, когда мы с отцом направимся к Николаевке посмотреть на то, что там будет твориться…
Время до двух часов ночи, когда мы должны были пойти, тянулось очень медленно, казалось годами, и сон от меня бежал прочь. Отец, думавший отыграться на том, что я усну, а он в это время уйдёт – номер ему в этом не прошёл.
Он снова стал меня упрашивать, но опять так ничего не помогло, и ему пришлось меня взять с собой, конечно, взяв с меня слово, что я никому ничего абсолютно не скажу.
Эти три версты, разделяющие разстоянием завод от Николаевки, были для меня во всю мою жизнь – нескончаемый путь.
Наконец, мы у цели. Прильнув к земле, затаив дыхание, мы вперились глазами в ночную тьму, стараясь разглядеть, что творится на тюремном дворе, так как ход из помещения тюрьмы был перед нами, и перед нами же на половину была видна виселица, остальное же скрылось от наших глаз. На тюремном дворе было тихо и мёртво. Только часовые время от времени перекликались между собой.
Мы уж думали, что пришли поздно, что всё уже кончено. Я готов был расплакаться от досады и от обиды, и от того, что уже смертельно устал, и сон клонил меня, и я уже был готов уснуть.
Но вдруг перед нашими глазами, уставшими от напряжённости, начинает развёртываться картина.
Из казармы, где находились солдаты, выступила рота или две, тогда я ещё в этом хорошенько не соображал, выстроилась, частью отделившись, направилась в нашу сторону. И от боязни, что нас увидят, у нас начали дрожать коленки. Товарищи отца, бывшие с нами, просят его немного отползти дальше в глубь, но отец таинственными какими-то знаками заставил их остаться на месте. Товарищи, до этого времени перебрасывавшиеся с отцом отдельными фразами, после этих таинственных знаков как бы обмерли на месте. После всего этого всё вокруг стало ещё как будто таинственнее и мрачнее.
Я своей душой мальчика был за тюремной стеной, с теми, кто подлежал повешанию. И как будто он, подлежащий повешанию, [17] завещал мне: "Ты молод, расти, крепни, а потом, когда подрастёшь, борись также, как боролся я, с несправедливостью, с насильством над бедными. Меня считают грабителем, вором, разбойником. Нет, тысячу раз нет – я не разбойник, я защитник бедных, погибающих от голода. Какое имеют право эти толстопузы так жить хорошо, ничего не делать, а роскошествовать, жить за счёт других и в то время, когда рабочий, несмотря на то, что работает сутками, ничего не зарабатывает, принуждён голодовать, не получает образования? Я был грозным призраком для богатых, я умираю, но за мной ещё тысячи, всех не перевешают. За мной гонялись, как за диким зверем, и наконец-то они ликуют, что сегодня от меня избавятся".
Он просил меня передать его семейству, что он помер. И я в своей душе клялся, что исполню всё, что он говорит, и не замечал, что из глаз моих обильно текут слёзы, на что знаком обратил моё внимание отец, и я как будто проснулся от сна.
Не могу представить, сколько прошло время, пока солдаты находились в помещении здания тюрьмы, так как каждая секунда казалась вечностью.
Но вот тюремные двери открылись – и глазам представились обнажённые шашки в руках солдат. Впереди два солдата, за ними арестованный, а по бокам снова солдаты с обнажёнными шашками. И за этим первым опять также дальше и таким же образом за тюремной стеной от нас скрылись три человеческих жертвы – подлежащие повешанию.
Прислушиваясь к биению сердца, мнилось каждому из нас, находящемуся тут, что каждый чувствует биение сердца другого.
Снова всё кругом стало мертвенно тихо. Мы лежали, боясь пошевелиться на месте. На тюремном же дворе время от времени слышались звуки команды.
Но вот, не могу представить себе, сколько прошло с того времени, как арестованные скрылись за тюремной стеной, как из-за тюремной стены постепенно стала подыматься по скользящей верёвке кверху к перекладине человеческая голова, за тем другая и третья. Это человеческие жертвы нашли себе место на этой перекладине виселицы – потеряли свою жизнь.
Те конвульсии в предсмертной агонии, какие переживали эти погибающие, невольно передавались и нашим телам, как будто бы [18] и самих вздёргивали по этой верёвке виселицы. Хотелось вскочить с места, закричать палачам, что они не люди, а звери, зачем они отбирают у них жизнь, каковой они им не давали. Но все наши движения как будто были парализованы, и никто не мог двинуться с места, сказать слова, но в каждом взгляде светилось и без слов всё то переживание, каковое каждый испытывал.
Этот взгляд, взгляд моего отца и его товарищей, ясно говорил, какой ненавистью и злобой пылали их сердца при виде этих погибающих людей к палачам.
Долго ли мы тут находились и как пришли домой, я до сих пор не могу хорошенько ориентироваться и припомнить, только помню, что когда я пришёл в себя, я был дома, лежал на кровати в каком-то забытье.
Снова засыпал, и снова перед моими глазами стояли повешанные, их конвульсивные движения перед тем, чтобы окончательно на всегда застыть, распрощаться с жизнью на этой верёвке.
Годы шли своим чередом. Я уже поступил работать в Нижне-Туринский завод, но всегда при мысли об этих повешанных я невольно содрогался, и сердце моё наполнялось полной ненавистью и презрением ко всей этой буржуазной лощённой сволочи, ко всякому более или менее видному инженеру, управляющему, мастеру, которые относились с рабочим, как с собакой, и ко всем тем, кто был готов перед ними стоять на задних лапках, лизать их пятки.
Слухи о прибытии в Николаевку политикантов и в это время порою доходили до моего слуха. И теперь, хотя и не зная основных причин, что добиваются политиканты, я всё же знал, что они борются за лучшее будущее рабочего класса. Но зная из слов отца, что за каждое слово, если только со стороны кого-либо будет услышано это пагубное слово "политикант" – как виновного ожидает тюремное заключение, и я боялся вслух или открыто упоминать его, но в душе оно у меня засело гвоздём, который давит меня.
Не без интересно здесь отметить, до чего были изнежены эти господа, на подобие почтенных управляющих заводов, думавших не о благополучии завода, а о своих личных интересах.
И без того расшатанный, устарелый по своей конструкции Нижне-Туринский завод, который требовал немедленного ремонта, перемены [19] и замены машин, устаревших и износившихся от времени, но с приездом в Н-Туринский завод на пост управляющего "Господина Кензерского" наоборот мер к улучшению завода совершенно не стало приниматься, и старик завод постепенно стал ещё больше стареть. Зачастую стали получаться остановки того или другого цеха, сокращение рабочих, а с этим самым обречение рабочих на голодовки, необходимость уходить на заработки на прииска, бросать своё хозяйство, а там на приисках снова ничего не заработав, являться домой, продавать последнюю домашнюю скарбь, чтобы на что было существовать. Продавать последнюю корову или лошадь, чтобы снова уйти на прииска и искать заработков, счастья, что, мол, где-нибудь хищничая, попасть на богатую россыпь золота, чтобы поправить своё благосостояние. Но эти счастливые россыпи попадали только из сотни или двух одному, а остальные, замотав всё, что имели, принуждены были работать на подёнщине, чтобы не подохнуть с голоду. Но видя, что семейство раздето, разуто, оборвано, невольно тянуло в кабак как единственное убежище, где можно забыться от всех житейских забот и от горя, а в результате всего получалось, что рабочий совершенным образом "спивался", заматывая, таща из дому не только из домашности, но пропивая с себя.
А эти изнеженные господа, на подобие Кензерских, несмотря на то, что дом управляющего был от завода лишь через дорогу, не могли пройти этого расстояния пешком, а каждый раз подкатывали в завод к цеху на паре вороных рысаков, в роскошной коляске, обитой изнутри бархатом, чтобы "Его величество Кензерский" не могли попачкать себя. На сколько эти господа "Кензерские" были величественны и строги с рабочими, и не смотревшие иначе, как с высока, на рабочего, не желавшие с ним разговаривать, на столько они мерзки своей трусостью, порой доходящей до комизма.
Был однажды такой случай. Как-то раз в воскресенье на площади, разделяющей завод от дома Управляющего Кензеровскаго, рабочие играли в шаровки. И на их несчастье в это время пришлось проезжать по площади ехавшему с прогулки господину Кензерскому. В это время один из рабочих ловким ударом шаровки так понужнул шарик, что тот, полетев, попадает в коляску под ноги Кензерского. Испугу Кензерскаго не было конца, он закричал благим матом, что в него бросают бомбы, выскочил из коляски и, как ещё никто никогда не видал, чтобы так бегали, побежал пешком к себе в квартиру, [20] где находился целые сутки без памяти, как после передали служащие из его дворни. Не успели рабочие опомниться, как нагрянули на площадь до десятка конных стражников во главе с полицейским и начали допытывать, что случилось. И когда всё выяснилось благополучно, что хотя никого не арестовали, но всё же с этой поры на площади уже играть не разрешали.
Второй случай. Дело было на пасхе. Ребята стреляли из понаделанных пушек и захотели пошутить над Кензерским, благо ночь была темна и благоприятствовала. Вкатили на площадь против дома Кензерского пушку, забили, как полагается, порохом, а в дуло пушки вставили палку и таковую направили на окно кабинета Кензерского, которые было весьма задрапировано, но всё же свет из кабинета исходил, из чего и заключили, что он в кабинете.
На наше счастье, когда получился выстрел, палка точь-в-точь влепилась в окно кабинета Кензерского, где также наделали переполоху, а сами постарались, конечно, поскорее удрать, пока там соображали, в чём дело, но со стороны всё же наблюдали, что получится. И опять, как и в первый раз, снова нагрянула полиция, но, конечно, ничего и никого не нашла.
Досталось однажды и мне от господина Кензерского по зубам. Был такой случай. Я уже служил при заводе в качестве телефониста и в силу того, что порою мы между собой друг за друга отдежуривали, и вот я как раз, когда этому случиться, дежурил подряд третьи сутки. Не вытерпев безсонницы, я около одиннадцати часов уснул у телефонного аппарата и уснул так, что не слыхал, когда позвонил Кензерский, вернувшись с попойки от начальника тюрьмы, и проснулся только тогда, когда по моему лицу попала подщёчина, нанесённая Кензеровским. Проснувшись от подщёчины, я увидел перед собой с гневным лицом Кензеровского, замахивающегося на меня тростью. Что он тут наговорил, как он меня ругал, на чём свет стоит, и не вытерпев его оскорблений и подщёчины, от которой у меня вздулась щека, я на завтра же взял расчёт.
Постепенно переезжая, ища работы, из завода в завод, как то В-Тура, Ляля и прииска, везде и всюду я видел подобное обращение с рабочими.
Гнев в моей душе клокотал, но что я мог сделать? Конечно, ничего, и так, скрепя сердце, с тяжёлым осадком на душе я продолжал приглядываться к жизни, к тем зверствам, что чинили над [21] рабочими.
Порою, когда моему терпению истощалось, я готов был наложить на себя руки, но обдумал положение, что такая же ненависть таится в каждом рабочем, и всё чего-то ждал, я отрешился от мысли этой.
Фото Николаевской тюрьмы по-ленивому повторю
Часть 2