СТАНИЧНИКИ
Из жизни посёлка Кособродского Троицкого округа Уралобласти
На отлогом берегу небольшой реки Санарки, что голубой извилистой лентой, окаймлённой зелёными камышами, плотной осокой и вскопанными огородами, с низко нависшим над водой таловым кудрявым кустарником, режет просторные перевальчатые степи Юго-Восточного Урала, где теряются среди древних курганов и сиротливых берёзовых колков тонущие в садах станицы и хутора, окружённые полосами посеянного хлеба и золотистого ковыля, распластался казачий посёлок Кособродский.
Тот самый посёлок, который насчитывает около двух тысяч населения и который в недавние прошлые годы гражданской войны назывался "гнездом контр-революции", потому что в нём в то время находился Штаб небезызвестного Уралу белого казачьего Атамана Дутова, а сам посёлок отличался жестокой непримиримостью с Советской властью.
Не даром Кособродский посёлок в те времена получил такую кличку, ибо не раз красногвардейскому отряду из рабочих и крестьян Урала приходилось с боем занимать этот посёлок. Не раз приходилось отряду отражать налёты казачьих белых сотен этого посёлка и разоружать живущих в нём станичников, которые, однажды сдавшись этому отряду, сложив оружие и дав честное слово более не выступать против него, и после того, как отряд, поверив им, уходил догонять бежавших Дутовцев и не успевал ещё как следует скрыться из вида, как старики-станичники этого поселка, выгоняя из дома нагайками своих сыновей и забирая их с собой, садились на коней, вооружались ранее припрятанными шашками, пиками, винтовками, сверкая на солнце обнажёнными клинками, с пиками наперевес, с оглушительным гиканьем неслись в атаку на уходивших вглубь степей красногвардейцев, и вновь разгорался бой. Вновь глухо ухали красногвардейские трёх-дюймовки, с треском рвались снаряды, стрекотали пулемёты, и горохом рассыпалось сухое щёлканье винтовок, и обильно поливалась степь кровью с той и с другой стороны. Станичники не выдерживали такого отпора и разбитые возвращались в свой посёлок, преследуемые красногвардейцами, и вновь сдавались. А потом, когда отряд снова уходил, станичники снова собирались в поход на красных и опять скакали в догонку уходившему отряду, завязывали бой и, снова потерпев поражение, возвращались в посёлок и вновь ждали удобного случая.
И так было несколько раз, пока на помочь им не пришли проезжавшие в Сибирь и возставшие в дороге против Советов чехо-словаки и не вытеснили Красные части из степей; пока на арене театра гражданской войны не появился адмирал Колчак со своим войском из чехо-словаков и обманутых сибирских крестьян и рабочих и не ожил Атаман Дутов с "верными" ему станичниками. Ожили тогда и "осы", как звали в те времена казаков, и пришло горе побеждённым, т. е. проживающим в станицах и посёлках разночинцам (мещанам, крестьянам, ремесленникам), которых тогда казаки считали большевиками и не милосердно их притесняли. И тех из них, кто добровольно не записывался в казаки, в некоторых станицах выселяли, забирая у них всё имущество. Разлилась волна реакции и террора на заподозренных в большевизме. Порка и рубка "большевиков" была обычным явлением. Не было даже пощады и своим казакам, которые выказывали малейшее сочувствие красным.
Но не долго продолжалось такое положение. Вскоре всё честное трудовое казачество раскусило ту авантюру, в которую его втянули Дутов и Колчак. Оно поняло правоту пролетарской революции, и более сознательные казаки стали дезертировать из своих белых казачьих войск, переходить на сторону красных, а так же некоторые добровольно шли в ряды Кр. Армии и много славных страниц вписала в историю революционной борьбы Красная конница из казаков Оренбургских степей, как например, 1-й Степана Разина кавполк.
И вот, прошли года. Пронеслась революционная буря, и утихли громы гражданской войны. В казачьих станицах и посёлках, как и по всей России, установилась твёрдая советская власть, канули в вечность холод, голод и неурядица, наступила другая жизнь и трудовое казачество зажило по новом.
Зажил по новому и Кособродский посёлок. Его станичники, возвратились к мирному труду, вновь занимаются своим сельским хозяйством. И любо видеть, как они спокойно ходят глубокой, свежей бороздой за сабаном по своим родным участкам оставшейся у них в прежнем количестве земли, распевая новые советские песни и изредка посвистывая и покрикивая на своих тяжело плетущихся, когда-то бывших фронтовых лошадей, ожигая их в нужные моменты длинным, извивающимся, как змея, ременным кнутом и, время от времени посматривая на радостное весеннее солнце, как на часы, с намерением окончить уповод, пообедать и дать отдых уставшим коням. А по праздникам, собравшись в своём сельсовете и решив свои насущные вопросы, на досуге после официальной части, выйдя на крыльцо, задымив папиросы фабрики "Самоветиш", обзовут в шутку друг друга Дутовцем и разговорятся на свободную тему. [182]
Не так давно, нынче весною, мне после долгого отсутствия из посёлка пришлось вновь побывать в нём и провести там свой отпуск.
– Ну как, станичники, живёте по сравнению с прошлым? – спрашиваю я сидящих у сельсовета казаков после собрания.
– Что там поминать старое, – говорит один из них, вынимая расшитый кисет с Советской махоркой и начиная свёртыватъ "козью ножку". – Дураки мы были. Нашим Атаманам, да офицерам надо было власть, а у нас хребты трещали.
– Что верно, то верно, – подтверждает другой, в чёрных, изрядно поношенных брюках с сохранившимися ещё на них синими лампасами, в серой, старой, с продранными локтями, гимнастёрке, в полинявшей фуражке с синим околышем и в рваных сапогах гармошкой с лаковыми голенищами. – Вот я, к примеру, три года служил на царской военной службе, куда пошёл почти со всем своим обмундированием, снаряжением и конём и, уходя, "загнал" на это пару лошадей, корову, несколько штук овец, да пудов сто хлеба, не считая тех денег, которые на это же самое платил со школьной скамьи. Потом прямо от туда попал на Германскую войну, где получил три раны и, кое как вылечившись, пришёл домой лишь только в 18 году. И что же я увидел? Разбитое корыто. Хозяйство раззорилось, домишко развалился. Просто голова кругом пошла. Хотел было подзаняться своим прежним трудом, домашность поправить, за матушку землицу взяться, ан не тут-то было. Подвернулся Дутов и забрал меня к себе в армию. Снова война, снова холод, голод, разные невзгоды, а также старая царская дисциплина. Вот тут-то я понял, что нас в тянули в кровавую баню, которой не будет конца, пока мы его сами не сделаем, и вскоре от Дутова удрал к красным. Там меня приняли по товарищески, и я вместе с ними воевал против Деникина, гонялся по Украине за Махном, брал Перекоп, подходил к самой Варшаве, а потом, когда кончилась война, демобилизнулся и пришёл домой, и как-то почувствовал себя легко, спокойно, потому увидел другой порядок, другую жизнь. Вот теперь сравните, что было раньше, и что сейчас.
– Один чёрт, – вставил прежний вахмистр и бывший станичный атаман.
– Нет, брат. Вон, видишь как бойко торгует наш кооператив? А на чьи деньги? На наши. Кому он доход приносит? Нам, а не какому нибудь шкуродёру-купцу вроде Панкова, который обувал нас из сапог, да в лапти. А вон, видишь, сколько разных машин сегодня привезли на наш сельско-хозяйственный пункт нашего Кредитного товарищества? А кто ими будет пользоватся? Мы, все мы посёлочники, а не какие нибудь богачи, вроде наших Черняевых да Петрова. А вон как весело поют и беззаботно играют детишки нашего детдома? Было ли это раньше, что бы можно было наших казачьих сирот определить куда нибудь и не дать им здохнуть, как собакам? Нет. Эх да стоит ли заниматься пропагандством для горбатого человека, которого одна лишь могила исправит.
– Эх, вот я, старички, – говорит третий, – как вспомню службу у Дутова, так сердце кровью обливается. Был это я как-то на подавлении возстания в Кустанайском уезде, где мужики возстали против белых, и где нами вместе с другими белогвардейскими частями перерублено, перестреляно и перевешано около сорока тысяч людей – и наступал с нашей сотней на одно село. В"ехал в улицу, гляжу, бежит один хохол. Я за ним, он во двор. Я заскочил на коне туда-же. Смотрю, он на меня с вилами, я раз его клинком по голове, хряснула и развалилась на части, он растянулся. Смотрю, из избы его жена на меня с кочергой, я раз ей в брюхо, она крикнула, пала и говорит: "Добей меня, гад!" Я поглядел на неё и воткнул клинок ей в горло, она похарчела, похарчела, подрыгала туловищем и успокоилась. Я огляделся – ни кого больше нет. Захожу в избу, а там только зыбка в углу болтается. Подошёл, а в ней такой маленький, хорошенький ребёночек лежит, смотрит на меня и смеётся. Поглядел я на него, подумал, подумал: "Родители его убиты, всё село почти вырезано, всё равно умрёт". Взял да и ему воткнул клинок в грудь. Он пискнул, схватился ручёнками за клинок и отошёл на тот свет. Умер, а всё смеётся и так это ласково, ласково на меня смотрит. Взглянул я на него и вспомнил своего Петьку, что дома с женой остался, тогда ровно кто меня по голове обухом звякнул. Страшно стало, потемнело в глазах, просто ашалел и, как угорелый, выскочил на двор. Руки в крови, на сапогах, полушубке кровь. Конь от меня в сторону шарахнулся. Едва поймал. В седло залесть не могу, стою, как очумелый. Задумался: "Ну зачем я загубил целое семейство, зачем рублю таких же людей, как и я сам?" Горько стало, обидно, обнял я Ваську и заплакал. Вдруг, как ожгёт меня нагайкой наш сотник, тут только я очухался. Поехал я дальше, а из головы ни как не выходит эта картина, а в глазах всё время мерещится ребёночек, мертвый, а смеётся. И вот уже десять лет прошло с лишним, а всё из памяти не выходит этот ребёночек, почти каждую ночь снится, так это ласково на меня посматривает, мёртвый, а смеётся.
В это время из переулка весело, с шумом и треском, на третьей скорости выкатил на площадь принадлежащий поселковому комитету взаимопомощи трактор "Фордзон" с прицепленным к нему фургоном, за который хватаясь, следом за ним бежала ватага ребятишек и старалась вскарабкаться в него, где уже этой братии сидело несколько человек в самодовольных позах, с [183] радостной и счастливой улыбкой, а некоторые из них зычно гоготали над бегущими сотоварищами.
– А вот и наш трахтер, – начал было сторож Сельсовета старик Фиофлыч.
– Не трахтер, а трактор, – поправил сидящий рядом комсомолец.
– Ну ладно. Пущай будет по вашему. Вы ведь теперь все учёные стали, а нам учится-то некогда было. Ты, наверное, слыхал о том, как нас школьниками после уроков инструхтор обучал конному строю, джигитовке, рубке, колке, и как гуляла по нашим спинам его нагайка, так, брат ты мой, не до ученья было, а теперь этому делу Вас учат только в армии, да и служба то там стала ина, не чета прежней. Школа наша тоже стала другая, да и учать в ней по другому. Глянька в ней какая великолепная выставка устроена, просто заглядишься. Теперь Вам лафа, учись сколько влезет, поэтому Вы теперь и смотрите на всё с маркчической точки зрения и меряете всё международным, как он бишь называется… маштабом.
– Да ты, Фиофлыч, не сердись. Ведь я так просто, – от"едался комсомолец.
– Я и не думал. Однако, как здорово шпарит трахтер-то, вёрст так должно быть 20 с гаком в час, аж земля трясётся. А сколько в день он десятин спашет, куда там нашим одрам.
– Глико-лиго, чё деется, – слышится голос. – А ребятишек-то, ребятишек-то, ух-ма сколько.
– Говорят, этот самый Форда, что под землёй в Америке делает эти самые трахтеры, – слышится другой голос, – по десятку в минуту их выпущает. Вот ловко насобачился сукин сын.
– Делают их и у нас в Ленинграде, – сказал комсомолец, – хотя, правда, и не по десятку в минуту, но не хуже Американских. Я как то читая об этом в своей "Комсомольской правде".
– Вчера я это с поля ехал, а он да и попадись мне на встречу, – говорит казак с синими лампасами, – так моя кляча, я думал, она и в самом деле кляча и падина, а чуть было меня не убила. И от куда у ней только сила взялась. Едва справился.
– Больно уж он верешшит, – подсказал казак в старой, облезлой барашковой папахе, в худом овчинном тулупе, в котором ходит и зимой, и летом, – вот лошади и пужаются. Эвон куда уехал, а всё ещё слышно, и как только у трахториста-то ушные барабанки не лопнут. [184]
– А ты, товарищ, – оборачивается ко мне один старичёк, – я слышал, в газете пописываешь, так писни про нашу-то жисть, а то всё про крестьян да рабочих пишут, а про нас казаков и забыли, ровно мы опальные. А ведь теперь не те…
– Товарищ, – перебил его казак с синими лампасами, – что-то слышно, будто Англия шабаршит, войной нам грозится. Эх, как вспомню службу в Кр. Армии, так рука зудится, так и хочется чесануть по башке какого нибудь англичанина, так это с передёрцем, – и показал рукой жест. – Многих рубил, а вот англичан не приходилось…
Незаметно пришагал весенний, прохладный вечер. От низко катившегося по горизонту покрасневшего солнца растилались по земле длинные тени деревьев и построек. Унялся дувший днём тёплый ветерок – стало тихо. Толпа, что сидела у сельсовета таяла – кончался день, и нужно было уезжать на пашни. В роще, что на другом берегу, на горке, монотонно и грустно стонала кукушка. Медленно и уныло звонил колокол к вечерне. Вдали резко щёлкал кнут пастуха – возвращались с пастбища коровы и одна за другой выныривали из-за небольшого бугра, тяжело переваливаясь с боку на бок, обременённые обильно налитым молоком в своём вымяни. Не спеша, с глухим мычанием шли по протоптанным зигзагообразным узким тропам в своё ночное пристанище – пастушню, что сколочена из берёзовых жердей на окраине посёлка, и где уже их давненько поджидали разодетые по праздничному казачки, с подойниками в руках и в ожидании пригона табуна, собравшись в тесный кружок и щёлкая семячки, о чём-то оживлённо гуторили. На пряслах примостились ребятишки, как воробьи на крыше, и звонко между собой перекликались. Тут же недалеко, на зелёной бархатной полянке сидели нарядные девушки и по случаю от"езда своих кавалеров на терсборы в Троицкую кавбригаду хором распевали песенку "А куда ты, паренёк, а куда ты…"
Табун загнан в пастушню. Казачки прекратили разговоры, а девушки песни и, брякая подойниками, среди облака пыли и общего шума рассеялись по табуну с криками: "Маша", "Сима", "Октябрина", – искали своих бурёнок, а найдя их, дав им предварительно по ломтю хлеба, садились на корточки под них, и вскоре пастушня огласилась разноголосым дзыканьем молока в железные подойники.
Солнце скрылось совсем. Наступили сумерки. На небе одна за другой вспыхивали яркие звёздочки. Гудел "маслодельный" завод, куда несли свежее парное молоко казачки с перекосившимся станом от тяжести в одной руке подойника. Верещал где-то трактор. Гремели фургоны, рыдваны и ходки уезжающих в поле станичников. Лёгкой дымкой подёрнулась даль и медленно ползла ночная мгла.
Но вот из-за рощи выплыла луна, озаряя всё своим серебрянным светом. Наступила весенняя, летняя, тихая ночь, погружая в сон посёлок. Но до сна ли в эту ночь, когда бунтует в теле кровь, и каждый упиваясь прохладой под сению луны, старается позабыть свои повседневные заботы и всласть отдохнуть. И то там, то тут собирается молодёжь, девушки и ребята, и под звуки мелодичной двух-рядки танцуют безконечную кадриль, глухо, с задором вытоптывая "сербиянку". В открытые окна нардома вырываются аккорды пианино и услаждают слух "Полькой Невского". Дети играют в "колышки". Выползли на лавочки у ворот старики и старушки и в приятной дремоте лениво перекидываются между собой словами. С одного конца посёлка на другой проходит гурьба ребят и девушек во главе с гармонистом Сержиком и дружно вытягивают под аккомпанимент гармошки свои хлёсткие частушки. А на горе против посёлка, за рекой собравшаяся молодежь развела костер и, усевшись во круг него плотным кольцем, поёт красивую малороссийскую песню, звуки которой тонут в прибрежной дали и расплываются по разославшемуся в низу посёлку, а густое мужское басовое "гоп-гоп" эхом отдаётся в уснувшей роще.
Но вот уже не впервые прокричали своё: "Ку-ку-ре-ку!" – петухи. Вечерняя заря сменилась утренней. Перестал постукивать о камни своей железной тросточкой Кузя – сторож, умолкли говор, песни и звуки гармошек. Храпели пожилые, а девушки и ребята, у которых уже не один раз прозвучал поцелуй на заре, расходились по избам. Угомонился посёлок, об"ятый глубоким сном среди немой тишины, изредка лишь нарушаемой лаем какой нибудь чуткой шавки, гоготаньем встревоженных гусей да кряканьем испуганных на реке уток.
Спят станичники, позабыв на это время и заботы, и тяжёлый труд, что бы на завтра со свежими силами принятся за свои повседневные работы.
Золотится восток. Светает.
Михей Красный. [185]
ЦДООСО.Ф.41.Оп.2.Д.448.Л.182-185.
